Неточные совпадения
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт
его знает, не знаешь,
что и
делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Я раз слушал
его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах — еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать,
что с
ним сделалось.
Подумавши, оставили
Меня бурмистром: правлю я
Делами и теперь.
А перед старым барином
Бурмистром Климку на́звали,
Пускай
его! По барину
Бурмистр! перед Последышем
Последний человек!
У Клима совесть глиняна,
А бородища Минина,
Посмотришь, так подумаешь,
Что не найти крестьянина
Степенней и трезвей.
Наследники построили
Кафтан
ему: одел
его —
И
сделался Клим Яковлич
Из Климки бесшабашного
Бурмистр первейший сорт.
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов,
они рассудили,
что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет
его и в вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать, не
сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и
сделалась тверда, как камень, так
что ни сохой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была так редка, и зерно было такое тощее,
что не чаяли собрать и семян; яровые совсем не взошли, и засеянные
ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в город и наполняла улицы.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с
ним выползало на свет что-то иное,
чему еще не было в то время придумано названия и
что лишь в позднейшее время
сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно было бы, впрочем, полагать,
что это"иное"появилось тогда в первый раз; нет,
оно уже имело свою историю…
Но
он не без основания думал,
что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло
его. В ожидании этого исхода
он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь,
что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие,
сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Но к полудню слухи
сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том,
что и
они не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у
него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы
сделался для
него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра
он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние
его было до такой степени изощрено,
что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Но бригадир был непоколебим.
Он вообразил себе,
что травы
сделаются зеленее и цветы расцветут ярче, как только
он выедет на выгон."Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал
он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост
он был, — поясняет летописец, — так прост,
что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил".
Но
чем более рос высокодаровитый юноша, тем непреоборимее
делалась врожденная в
нем страсть.
Когда
он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться,
что в
нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда
он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел
его исполненный бесстыжества взор,
делалось ясным,
что это"громадное", это"всепокоряющее" — не
что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
В полдень поставили столы и стали обедать; но бригадир был так неосторожен,
что еще перед закуской пропустил три чарки очищенной. Глаза
его вдруг
сделались неподвижными и стали смотреть в одно место. Затем, съевши первую перемену (были щи с солониной),
он опять выпил два стакана и начал говорить,
что ему нужно бежать.
В сем виде взятая, задача
делается доступною даже смиреннейшему из смиренных, потому
что он изображает собой лишь скудельный сосуд, [Скудельный сосуд — глиняный сосуд (от «скудель» — глина), в переносном значении — непрочный, слабый, бедный.] в котором замыкается разлитое повсюду в изобилии славословие.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит,
что он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему
сделаться неприятным.
Он слушал разговор о вчерашнем обеде в клубе и думал: «
Что теперь
делается с ней, заснула ли?
Кити видела,
что с мужем что-то
сделалось. Она хотела улучить минутку поговорить с
ним наедине, но
он поспешил уйти от нее, сказав,
что ему нужно в контору. Давно уже
ему хозяйственные дела не казались так важны, как нынче. «
Им там всё праздник — думал
он, — а тут дела не праздничные, которые не ждут и без которых жить нельзя».
Алексей Александрович думал и говорил,
что ни в какой год у
него не было столько служебного дела, как в нынешний; но
он не сознавал того,
что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела,
что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о
них и которые
делались тем страшнее,
чем дольше
они там лежали.
Он прикинул воображением места, куда
он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких,
что сам лучше
делаюсь. Поеду домой».
Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
Это новое не могло быть не страшно по своей неизвестности; но страшно или не страшно, —
оно уже совершилось еще шесть недель тому назад в ее душе; теперь же только освящалось то,
что давно уже
сделалось в ее душе.
И все эти соображения о значении Славянского элемента во всемирной истории показались
ему так ничтожны в сравнении с тем,
что делалось в
его душе,
что он мгновенно забыл всё это и перенесся в то самое настроение, в котором был нынче утром.
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав
их на деле, при Левине стала внушать
им, какого труда стоит большим то,
что они разрушают, и то,
что труд этот
делается для
них,
что если
они будут бить чашки, то
им не из
чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то
им нечего будет есть, и
они умрут с голоду.
Левин вызвался заменить ее; но мать, услыхав раз урок Левина и заметив,
что это
делается не так, как в Москве репетировал учитель, конфузясь и стараясь не оскорбить Левина, решительно высказала
ему,
что надо проходить по книге так, как учитель, и
что она лучше будет опять сама это делать.
— Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше
делается не здесь, на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт,
что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на
них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
— Непременно ты возьми эту комнатку, — сказала она Вронскому по-русски и говоря
ему ты, так как она уже поняла,
что Голенищев в
их уединении
сделается близким человеком и
что пред
ним скрываться не нужно.
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на
что не похоже,
что у вас
делается в уезде, как мне порассказал этот доктор;
он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо,
что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим,
они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
Левин в оправдание стал рассказывать,
что делалось на собраниях в
его уезде.
И по взгляду Алексея Кирилловича, как
он оглядел стол, и как сделал знак головой дворецкому, и как предложил Дарье Александровне выбор между ботвиньей и супом, она поняла,
что всё
делается и поддерживается заботами самого хозяина.
Для
чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для
чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для
чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для
чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так
что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для
чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого,
что делалось в
их таинственном мире,
он не понимал, но знал,
что всё,
что там
делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
— Я не во время, кажется, слишком рано, — сказал
он, оглянув пустую гостиную. Когда
он увидал,
что его ожидания сбылись,
что ничто не мешает
ему высказаться, лицо
его сделалось мрачно.
Всё это
делалось не потому,
что кто-нибудь желал зла Левину или
его хозяйству; напротив,
он знал,
что его любили, считали простым барином (
что есть высшая похвала); но
делалось это только потому,
что хотелось весело и беззаботно работать, и интересы
его были
им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны
их самым справедливым интересам.
Левин уже давно сделал замечание,
что, когда с людьми бывает неловко от
их излишней уступчивости, покорности, то очень скоро
сделается невыносимо от
их излишней требовательности и придирчивости.
Он чувствовал,
что это случится и с братом. И, действительно, кротости брата Николая хватило не надолго.
Он с другого же утра стал раздражителен и старательно придирался к брату, затрогивая
его за самые больные места.
Он не мог сказать ей это. «Но как она может не понимать этого, и
что в ней
делается?» говорил
он себе.
Он чувствовал, как в одно и то же время уважение
его к ней уменьшалось и увеличивалось сознание ее красоты.
Левин продолжал находиться всё в том же состоянии сумасшествия, в котором
ему казалось,
что он и
его счастье составляют главную и единственную цель всего существующего и
что думать и заботиться теперь
ему ни о
чем не нужно,
что всё
делается и
сделается для
него другими.
Княгиня начала говорить
ему, но
он не слушал ее. Хотя разговор с княгиней и расстраивал
его,
он сделался мрачен не от этого разговора, но от того,
что он видел у самовара.
Можно просидеть несколько часов, поджав ноги в одном и том же положении, если знаешь,
что ничто не помешает переменить положение; но если человек знает,
что он должен сидеть так с поджатыми ногами, то
сделаются судороги, ноги будут дергаться и тискаться в то место, куда бы
он хотел вытянуть
их.
Он полагал,
что жизнь человеческая возможна только за границей, куда
он и уезжал жить при первой возможности, а вместе с тем вел в России очень сложное и усовершенствованное хозяйство и с чрезвычайным интересом следил за всем и знал всё,
что делалось в России.
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то,
что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как всё ясно
делается? Прежде, когда мне велели находить
его умным, я всё искала и находила,
что я сама глупа, не видя
его ума; а как только я сказала:
он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
Он опять стал садиться, кашлять, стал опять есть, стал говорить и опять перестал говорить о смерти, опять стал выражать надежду на выздоровление и
сделался еще раздражительнее и мрачнее,
чем прежде.
― Ты вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь, как яйца катают, так когда много катают, то
сделается шлюпик. Так и наш брат: ездишь-ездишь в клуб и
сделаешься шлюпиком. Да, вот ты смеешься, а наш брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет. Ты знаешь князя Чеченского? — спросил князь, и Левин видел по лицу,
что он собирается рассказать что-то смешное.
Степан Аркадьич улыбнулся.
Он понимал,
что делалось в душе Левина.
Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще
он чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой всё сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчетливая
делалась сама собой. Это были самые блаженные минуты.
— Ты ведь не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я не признаю жизни без любви, — сказал
он, поняв по своему вопрос Левина.
Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало
делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
«Вопросы о ее чувствах, о том,
что делалось и может
делаться в ее душе, это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии», сказал
он себе, чувствуя облегчение при сознании,
что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
К этому удовольствию примешивалось еще и то,
что ему пришла мысль,
что, когда это дело
сделается,
он жене и близким знакомым будет задавать вопрос: «какая разница между мною и Государем?
Когда ее взгляд встретился теперь с
его голубыми, добрыми глазами, пристально смотревшими на нее, ей казалось,
что он насквозь видит ее и понимает всё то нехорошее,
что в ней
делается.
Он видел,
что Славянский вопрос
сделался одним из тех модных увлечений, которые всегда, сменяя одно другое, служат обществу предметом занятия; видел и то,
что много было людей с корыстными, тщеславными целями, занимавшихся этим делом.
Кити замялась; она хотела далее сказать,
что с тех пор, как с ней
сделалась эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и
что она не может видеть
его без представлений самых грубых и безобразных.
Он думал,
что его сватовство не будет иметь ничего похожего на другие,
что обычные условия сватовства испортят
его особенное счастье; но кончилось тем,
что он делал то же,
что другие, и счастье
его от этого только увеличивалось и
делалось более и более особенным, не имевшим и не имеющим ничего подобного.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот
чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с
ним ami cochon [запанибрата] и просишь
его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из
него не сделаю;
он звал обедать, я не поеду к
нему; но
он наш, зачем же делать из
него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли
он баллотироваться. Это не
делается.